Футболка для Сашенки

Разукрасил вот на днях очередную футболку для друга. С красным цветом как ни боролся, не смог выровнять. То ли от того, что краски разные, то ли руки не из того места выросли. Не смешивайте краски разных фирм, короче.

Interview with Frederico Freitas (Point Of No Return)

Point Of No Return - бразильская веган стрэйт эдж группа, которая оказала очень большое влияние на развитие политизированной стрэйт эдж сцены в Бразилии, Латинской Америке, да и везде вообще. Они были активны с 1996 по 2006 годы. Один из их альбомов, который называется «Liberadade Imposta, Liberdade Conquistada/Imposed Freedom, Conquered Freedom» был выпущен в 2002 году и бонусом к нему шла огромная вкладка с эссе «Bending to Stay Straight». Это была своеобразная попытка сделать очерк истории развития стрэйт эдж культуры и объяснить, почему трезвый образ жизни является политическим выбором. Это эссе было переиздано в книге «Sober Living For The Revolution». Вместе с ним было опубликовано и интервью с Фредерико — одним из двух вокалистов Point Of No Return. Его я и решил перевести. Сейчас Фредерико живет в США и преподает историю в Калифорнийском Университете. Он по прежнему веган и по прежнему стрэйт эджер. Я решил написать ему сам и спросить, как у него дела и чем он занимается сейчас. К моему удивлению, не смотря на прострацию после провала сборной Бразилии на чемпионате мира, уже через час он прислал мне огромный ответ на русском(!) языке и сообщил, что с ним все в порядке, что он готовится к защите диссертации и иногда ходит на хардкор. Да, как оказалось, русского языка он не знает, а просто ради шутки решил перевести все то, что написал, через гугл транслейтер. Такие дела. 

Gabriel: В «Bending to Stay Straight» очень много говорится о различных путях развития стрэйт эдж кульруы в панк сцене. Впервые это эссе было издано в 2002 году в приложении к вашему альбому. Что бы ты добавил к этому эссе сейчас, спустя несколько лет, если конечно есть, что добавлять?

Frederico: Знаешь, я думал над этим вопросом сегодня утром, когда проснулся. В этом эссе мы сделали что-то вроде анализа, чем являлся стрэйт эдж в 2002 году в Бразилии. Этот анализ был основан на истории нашей группы. Также в нем мы постарались описать, чем он был для нас десять лет назад, а также чем он был в США и Европе. Эссе по большей части было основано на обстоятельствах происходивших в 2000-х годах. Изначально оно было написано на португальском языке и было адресовано бразильским читателям. А потом мы решили перевести его на английский, поэтому некоторые вещи в нем могут показаться сложными для восприятия, если ты не бразилец. Если читать его сегодня, то конечно, некоторые вещи уже не являются актуальными. Сейчас мы многое написали бы по-другому, потому что сцена изменилась, и мы тоже изменились. Забавно, но единственное, что полностью избежало нашей критики в этом эссе, была молодежная стрэйт эдж и панк культура в целом. Это очень бросается в глаза, особенно когда ты становишься старше (мне 33 сейчас). Стрэйт эдж вращается вокруг очень большого количества разных штук, которые типичны для молодых людей, поэтому такие события, как хардкор-шоу, например, имеют молодежную динамику. Я не говорю, что это плохо, но часто именно это является причиной, по которой более взрослые люде чувствуют себя отчужденными. По-моему, все это касается именно стрэйт эджа (как и всей панк-культуры) по большей части из-за того, что стрэйт эдж в первую очередь является культурой (или сцена) с не очень хорошо развитыми социальными инициативами — это если говорить общими словами. По крайней мере мы делали упор на этот аспект в нашем эссе: что стрэйт эдж культура должна быть социально активной, или по крайней мере более расположенной к активизму.

Gabriel: В тексте подчеркиваются различия между сценами Северной Америки, Европы и Латинской Америки. Как ты видишь эти различия сегодня? Что-нибудь изменилось по твоему мнению? И каким образом вы узнавали об этих различиях? Если это происходило во время ваших туров, то как в других странах относились к тому, что вы говорили со сцены?

Frederico: Когда мы писали это эссе, у нас уже было сложившееся мнение о том, что происходит со сценой в Европе и Соединенных Штатах, так как мы гоняли в европейский тур, а некоторые из нас ездили в Штаты. Также к нам в Сан Паоло довольно часто приезжают люди из-за границы, поэтому у нас есть представление, чем живет сцена за пределами Бразилии. Таким вот образом мы поняли, что между нашей и зарубежной культурами есть различия. Это очень хорошо проявилось, когда к нам стали приезжать друзья из Штатов. Фактически, это общение и подтолкнуло нас написать это эссе. Ключевым моментом было то, что американцы казались нам слишком закрытыми... или как это сказать? Индивидуалистичными?

Позже у меня была возможность пообщаться с разными людьми из США, людьми с разным жизненным опытом и разным мировоззрением, и не о всех сложилось впечатление, что они ультра-индивидуалисты. Но культурные различия существуют везде и всегда, и их легко было заметить. Для нас было очень поучительным видеть, насколько бразильцы, идентифицирующие себя как стрэйт эджеры, зависят от культурной гегемонии США. С этим положением дел мы попытались бороться с помощью написания этого эссе — вспоминая, как мы сами стали стрэйт эджерами, рассказывая какие-то запавшие нам в душу истории связанные с развитием стрэйт эдж сцены в Сан-Паулу и т. д. Мы хотели подчеркнуть сильное влияние политики на формирование наших взглядов и сделать так, чтобы эта тенденция продолжала развиваться в наших кругах, а не затухала, благодаря вниманию сцены Штатов. Также нам хотелось дать понять, насколько важна политическая составляющая в хардкор сцене именно в нашей стране. Нам хотелось сделать акцент именно на этом потому, что мы чувствовали, и сейчас чувствуем, что для нашего младшего поколения sxe различия между сценами США и Бразилии стали более размытыми. Лично меня это гложит, поэтому мне важно было поделиться своим личным пониманием того, чем является стрэйт эдж для меня, и обсудить его с людьми в Бразилии и за рубежом. Какими я вижу отношения между различными сценами сегодня? Понимаешь, я не на столько вовлечен в дела сцены, как раньше. Моим последним опытом был наш европейский тур 2002 года. С тех пор я был в Европе лишь однажды. Также пару раз я был за это время в Штатах. Но я ездил туда с политическими активистами и участвовал в первую очередь в разных акциях, поэтому я не в состоянии что-то объективно сказать о хардкор сцене. Не буду врать, по отношению к современной сцене у меня кое-какая предвзятость, но так как я больше не вовлечен в нее, я стараюсь не говорить об этом публично. 

 

Gabriel: Я действительно нашел критику индивидуализма в вашем тексте. Меня заинтересовало то, что вы говорите о приверженности к коллективной политической деятельности и ориентированных на коллективизм движениях. Ты уже говорил о культурных различиях, поэтому ответь, как ты думаешь, как относятся к политике люди в Латинской Америке, в частности в Бразилии, по сравнению с людьми из Северной Америки? Какие у тебя остались впечатления от активистов, с которыми ты ездил по Европе и США?

Frederico: Я думаю, что индивидуализм связан как с общими культурными аспектами, так и с политической традицией, с которой связан человек. В общих чертах можно сказать, что североамериканцы, как возможно и все представители англоязычного мира, очень индивидуалистичны. Их культура очень индивидуально-ориентированная и это имеет как негативные, так и позитивные аспекты. Позитивным, на мой взгляд, является то, что вы думаете сами за себя и решаете сами, чем для вас является та или иная вещь — в нашем случае это стрэйт эдж. Плохая сторона в том, что тебе кажется, что ты думаешь сам - например, ты стрэйт эджер, потому что вокруг все стрэйт эджеры, а ты думаешь, что это твой индивидуальный выбор. Еще один положительный аспект заключается в том, что индивидуализм может дать тебе силу и подтолкнуть на активные действия вне зависимости от того, что происходит вокруг. С другой стороны, может произойти и так, что ты станешь думать, что единственная правильная цель — это собственная свобода. Благодаря этому можно забыть о солидарности и борьбе за интересы других людей. Такой расклад отражает отношение людей друг к другу в капиталистическом обществе.

Я достаточно четко понял для себя, что изменения в обществе являются вопросом не только индивидуальных изменений. Есть некоторые слои общества, положение которых сильно зависит от других, более крупных слоев, и их проблемы могут быть решены только коллективно. В противном случае ничего не изменится, так как капиталистическое либеральное общество всегда имеет место для таких отдельных маргиналов, как мы.

Важно также понимать, что индивидуализм является основой общества, в котором мы живем сейчас. Если мы хотим построить другое общество, мы должны закладывать другую основу. Опять же, в противном случае ничего не изменится. Именно поэтому идеология и утопия по-прежнему важны для нашего мышления.

Теперь по второй части вопроса. Я думаю, что если смотреть на политические традиции в США и Латинской Америке, то есть большая разница между понятиями «радикальный активист» в Штатах и «левак» у нас. Марксизм, социализм, классовая борьба и т.д. имеют очень большое значение здесь, даже если ты анархист. Раньше считалось, что в США такие же традиции, но, к сожалению, они умерли еще до Второй Мировой войны. У меня такое впечатление, что их «радикализм» по большей части завязан на борьбе за личные права, против «большого» капитализма и т.д. В Европе же леваки традиционно имеют больше сходство с нашими. Я прав?

Gabriel: Да, я полностью с тобой согласен. Европейский анархизм очень сложен для восприятия, даже для людей из Crimethinc. Они не могут принимать его всерьез. В Европе по-прежнему важно иметь классовый анализ и т.д. В Штатах слово «левак» уже считается плохим во многих радикальных кругах — типа левые являются нашими злейшими врагами и т.д.

Давай вернемся к бразильской сцене. Ты сказал, что когда вы написали «Bending to Stay Straight», младшее стрэйт эдж поколение уже не видела тех различий между сценами США и Бразилии, которые видели вы. Означает ли это, что бразильская сцена стала менее политизированной?

Frederico: Тогда, в 2002 году, эта тенденция уже прослеживалась. С тех пор люди в хардкоре становятся все меньше и меньше политически активными. Я думаю, что 2000 год стал вершиной политической активности для бразильской стрэйт эдж сцены. Тогда абсолютно все было связано с политикой: так называемые дни глобальных действия против крупных политических организаций (ВТО, МВФ, Большая восьмерка и т.д.), Всемирный социальный форум в Порту-Алегри, поддержка выступлений безземельных крестьян, связи с сапатистами в Мексике. Такой была атмосфера в то время. Но потом произошло 11 сентября. Это был новый виток в истории. Неолиберализм стал господствующей идеей в мире. Безопасность стала основной повесткой дня. В тот же период в Бразилии в первый раз президентом был избран представитель Рабочей партии. Все социальные движения отступили, чтобы дать ему время и посмотреть, что произойдет.

Gabriel: Можешь теперь рассказать о том, как развивалась ваша стрэйт эдж сцена? Она находилась под влиянием американской сцены, или изначально была более политизированной?

Frederico: В началось с того, что в конце 80-х несколько человек стали называть себя стрэйт эджерами. По большей части это касалось Сан-Паулу: это был Арильсон, который позже стал играть в краст группе Abuso Sonoro; Руи Фернандо, вокалист No Violence; и Марко Суарез из Point Of No Return. Но все это нельзя было назвать ни стрэйт эдж сценой, ни стрэйт эдж комьюнити. Эти люди были едва знакомы между собой. Тогда вообще очень сложно было сделать что-то масштабное. Панк сцена 80-х к тому моменту была уже мертва, так как все было очень сильно завязано на насилии и разборках между различными группировками.

Датой рождения настоящей стрэйт эдж сцены можно считать 91-й или 92-й год, когда несколько пацанов, увлеченных анархизмом, собрали группу «Libertarian Youth». Изначально они не все были стрэйт эджерами, но через пару лет де-факто их уже можно было назвать веган стрэйт эдж группой. Многие старые стрэйт эджеры были задействованы в этой группе, например 5 из 7 участников Point Of No Return. Кажется, тогда абсолютно все были анархистами. Очень сильное влияние на нас имел всякий политизированный хардкор , от краста до стрэйт эдж групп типа Nations On Fire или Lärm. К середине 90-х сцена стала очень большой, но от этого менее политизированной. Наша анархистская тусовка распалась и каждый стал сам по себе. Люди стали менее политически мотивированными и более ориентированными на музыку. Как раз тогда, в 1996 году мы собрали Point Of No Return, чтобы был противовес этим тенденциям. В результате, к концу 90-х хардкор снова стал очень политизированным, с сильной антиглобалистской позицией.

Gabriel: Эти события можно сравнить с тем, что происходило в других странах Латинской Америки, или сцена Сан-Паулу уникальна даже для Бразилии? У вас были связи с людьми из других латиноамерикансих стран?

Frederico: Так как Бразилия довольно огромна по сравнению с европейскими странами, я думаю, нужно сказать в первую очередь о других бразильских городах. В начале 90-х стрэйт эдж сцена существовала только в Сан-Паулу. В 80-е тут была очень большая панк сцена, так что наш город традиционно является космополитическим центром (в отличии от Рио, второго по величине города Бразилии, который является символом всего того, что вы привыкли слышать о Бразилии: карнавалы, пляжи и т.д.). Короче говоря, Сан-Паулу традиционно является городом, пропитанным на первый взгляд культурой «Первого мира». Но на самом деле она у нас все равно своя, пропущенная через нашу ментальность и традиции. Кроме того, здесь много приезжих из разных маленьких городков (так как Сан-Паулу является столицей одноименного шата Сан-Паулу, и это самый богатый городом в Бразилии. Не знаю, хорошо это, или плохо).

Как я уже говорил, в середине 90-х сцена стала менее политизированной, но в то же время количество людей и групп увеличилось до невероятного. Сюда приезжали группы с «Victory», было куча нью-скула и олд-скула, эмо 90-х и все что угодно. Кажется тогда группы стали появляться в других городах. Олд-скул сцена появилась в горде Куритиба, в Белу-Оризонти было несколько эмо групп, а в Рио-де-Жанейро сформировалась сцена с сильным мош-NYHC влиянием (что странно, учитывая нравы людей из Рио). В других городах штата Сан-Паулу тоже появилось несколько групп, но по большей части на побережье — в Сантосе и Сан-Висенте. Даже при том, что политика была не очень популярна среди хардкор/панк коллективов в тот момент, группы появлялись в основном политизированные; по крайней мере намного больше, чем в США. В 99-м мы стали делать большие хардкор фестивали в Сан-Паулу, куда стали приезжать множество групп из-за границы и из других городов. Так мы наладили связи с другими странами и сами стали ездить в заграничные туры. Все это было конечно же связано со стрэйт эджем.

К началу 2000-х группы стали появляться не только на юге, но и в других регионах Бразилии. В первую очередь это группы из штата Эспириту-Санту. Правда, это тоже скорее южный штат. Потом какие-то формации появились на западе, в городе Гояния, например. А потом на северо-востоке, в Сальвадоре, Аракажу, Форталеза и т.д. Я думаю, что в настоящее время есть группы почти во всех городах, но не только стрэйт эдж, так как сейчас существует очень много разных сцен.

Теперь о другой половине нашего континента: в начале 90-х единственным местом, где помимо Сан-Паулу существовала стрэйт эдж сцена, был Буэнос-Айрес в Аргентине. У них была целая плеяда групп, играющих нью-йоркский хардкор и полностью копирующих их стиль жизни, поэтому для них было естественно, что кто-то стал называть себя sxe. Там все началось даже раньше, чем у нас. Когда в 95-м сцена Сан-Паулу постепенно начала отходить от политики, в Буэнос-Айресе появилось две группы — Self Conviction и Personal Choice. Различие между нашими сценами было очень интересным: в Буэнос-Айресе почти все группы играли медленный метализированный хардкор. Очень чувствовалось влияние команд с Victory, New Age и т.д. Мы же играли более быструю музыку, что вызывало непонимание у аргентинцев. Они считали, что время этой музыки прошло. На группы из Буэнос-Айреса также огромное влияние оказало движение сознания Кришны, в то время как мы все поголовно были веганами и анархистами. Забавно то, что они думали, что мы находимся под большим влиянием американских групп, так как пели на английском, а они — на испанском.

С середины 90-х наши сцены начали сближаться, наладились тесные контакты, и теперь каждое лето у нас были тысячи аргентинцев на вписках и концертах.

В Чили стрэйт эдж сцена появилась немного позже — примерно в 2000 году, и она всегда была больше связана с Аргентиной, чем с Бразилией.

В Колумбии к 2000 году была уже тонна нью-йоркского хардкора, что не удивительно, так как люди из этой страны традиционно ездят на заработки в США и привозят с собой часть американской культуры. Кто-то из колумбийцев даже состоял в скандально известном DMS Hardcore Crew (Dr.Martens Skinheads). В 2001 или 2002 группы из Боготы стали играть в Бразилии и у нас завязались более тесные контакты. В это же время их сцена стала более политически ориентированной. В настоящее время у них довольно сильная политизированная хардкор сцена, с большим влиянием современного краста, но все еще связанная со стрэйт эджем и людьми с Crimethinc.

Теперь про Уругвай. Это совсем небольшая страна, расположенная между Бразилией и Аргентиной. У них была довольно хорошо развитая политизированная эмо sxe сцена в начале 2000-х годов, с сильным влиянием ситуационизма и «французского» стиля, который характерен для Refused, например (хотя уругвайцы звучат совсем не как Refused).

Также я слышал о каких-то стрэйт эджерах из Парагвая, но никогда не слышал, чтобы там были группы. За то я слышал о группах из Эквадора и Перу, но не уверен, есть ли там активная сцена, или все ходят только на приезжие группы.

Gabriel: Это большой обзор, спасибо! Позволь спросить тебя о Мексике. Есть ли у вас контакты с мексиканскими группами?

Frederico: Мексика очень отдалена от Бразилии, как географически, так и культурно. Я вел переписку с ребятами из Гвадалахары и Мехико и имею несколько «друзей» оттуда на MySpace нашей группы. Я знаю, что у них есть сцена, и это все, пожалуй.  

 

Gabriel: Ваше эссе было написано от лица молодой, белой девушки из среднего класса. В Point Of No Return не было девушек, на сколько я знаю. Почему же вы выбрали девушку в качестве лица, от которого ведется повествование?

Frederico: В некотором смысле это был риторический прием. Первый вариант эссе был написан одним из участников группы от первого лица. То есть повествование велось от молодого, белого парня. Исправив первое лицо на третье и добавив рассказчика, мы подумали, что так будет проще идентифицировать это эссе не как текст кого-то одного из нас, а как Point Of No Return в целом. Поэтому мы придумали мифическую девушку, которая все это написала. Тот факт, что мы изменили пол автора, отражает ситуацию в сцене здесь, в Сан-Паулу. Когда мы гастролировали по Европе в 2000 году, мы поняли, как много девушек активны в сцене. Мы хотели, чтобы в эссе это было отражено. Именно поэтому мы не стали менять остальное — молодой, белый, из среднего класса. Если быть честным, мы просто меньше думали об этих проблемах, хотя в нашей сцене куча тех, кто не белый и не из среднего класса, в том числе и некоторые члены Point Of No Return.

Gabriel: Классовые и расовые проблемы являются менее серьезными, по сравнению с гендерной проблемой, или что?

Frederico: Да, я бы сказал, что так и есть. Женская часть сцены очень быстро освоилась и стала иметь большой вес в жизни нашего сообщества. Гендерные вопросы стали важной политической темой, что подтолкнуло к активности такие группы, как Dominatrix, One Day Kills и Infect. Нельзя сказать того же самого о классовых проблемах, например. Конечно, в бразильском обществе классы разделены, а расизм глубоко укоренился в головах людей, но об этом в сцене говорится практически постоянно, при практически ничего не говорится о гендерных проблемах. Их даже не пытаются обсуждать. Поэтому мы постарались сделать так, чтобы в тексте была отражена нехватка этого обсуждения.

Gabriel: Как классовые проблемы отражаются внутри вашего хардкор/панк сообщества?

Frederico: При всем при том, что в сцене все очень смешано вместе, я замечал, что разделение все-таки есть. С одной стороны это синие воротнички, ребята, которые говорят на плохом английском и не живут по последним тенденциям американского хардкора, с другой — ребята из среднего класса, с хорошим образованием, при деньгах, одетые в футболки с американскими или европейскими группами. Тем не менее, в настоящее время интернет и глобализация немного размыли эти различия и параметры идентификации классов изменились.

Gabriel: Как насчет разделения по расовому признаку?

Frederico: Расизм свойственен для Бразилии, но он отличается, к примеру, от расизма в США. В Бразилии он более интеллектуальный. Орачу Ногейра(Oracy Nogueira) объяснил эти различия в 1950 году путем сравнения «предрассудков по признаку внешнего вида» в Бразилии и «предрассудков по признаку происхождения» в США. Это делает расовую идентификацию более размытой. Например, в Бразилии человека могут считать белым, даже если его мать черная. Если ты хорошо выглядишь, никто не будет обращать внимания на твое происхождение или цвет твоей кожи. То есть здесь «цвет» не равно «цвет кожи», а скорее равно «класс». Это также означает, что ты можешь менять свою «расу» в течение жизни. Например, с коричневым цветом кожи ты будешь «черным» до тех пор, пока ты бедный. Как только у тебя появятся деньги, ты станешь «белым». Бразильцы не говорят о том, что в Бразилии есть расизм, они не считают себя расистами, даже при том, что большинство из них на самом деле расисты. Бразильский хардкор и панк всегда шел за идеей эстетики белого человека - хоть она и никогда не была четко определена. Это укрепляет расистские модели, которые придают «белизне» определенную ценность. На это стоит обратить больше внимания. 

 

Gabriel: В конце вашего эссе вы выражаете надежду на то, что в рамках стрэйт эдж культуры будут преобладать тенденции, характерные для сцен Латинской Америки, Азии и Африки. Ты до сих пор придерживаешься мнения, что это лучший путь? Я спрашиваю, потому что ты уже не так сильно связан со сценой, как раньше. Но, может быть у тебя изменилось общее мнение о том, в каком направлении должна развиваться стрэйт эдж сцена? Может быть нормально, что она развивается в различных направлениях?

Frederico: Я думаю, что наше эссе и наши заявления на тему «третьего мирового хардкора» помогли многим людям и группам, по крайней мере в Бразилии, осознать свою собственную, особую идентичность как sxe. Ты прав, сейчас я уже не так сильно вовлечен в сцену как раньше, и я не знаю, что происходит с хардкором в других странах. Я хорошо помню то время, когда у меня было полно друзей по переписке из Юго-Восточной Азии, Индонезии, Южной Африки и во всей Латинской Америки. Но это были люди из тех мест, до которых к тому времени уже добрался интернет. Представь теперь, сколько людей не имели возможности общаться между собой и обмениваться своими мыслями и опытом. Размышляя снова об этом, я думаю, что это несколько высокомерно - рассчитывать, чтобы каждый уголок мира был бы так встроен в мировую систему, что там была бы стрэйт эдж и панк сцена в качестве локального проявления борьбы с империализмом.

Gabriel: Я не знаю, можно ли считать такое желание высокомерным, мне кажется это вполне нормально. То есть, в контексте вашего эссе понятно, что вы имеете ввиду не желание подстроить все под одну глобальную модель, а наоборот, что должны быть локальные проявления общих идеалов. И я считаю, что если во всем мире люди придерживаются каких-то общих идеалов, то это очень даже хорошо. Есть традиционное понимание того, на чем должен строиться, например, интернационализм, и оно общее для всех, не так ли? Другой вопрос в том, что может, не так важно, чтобы в каждом городе была своя стрэйт эдж сцена, а лучше чтобы была политическая сцена, в которой признаются политические аспекты употребления и отказа от наркотиков. Что думаешь об этом?

Frederico: Это действительно главнее. Дело в том, что большинство политических движений упускают, что эти вещи были важной повесткой дня для некоторых традиционных анархистских объединений в начале 20-го века.

Gabriel: Да, в Европе это было очень развито. Например, в 20-е и 30-е годы в Швеции было довольно мощное «Движение за трезвость» среди рабочих. Затем оно сошло на нет. Тоже самое произошло в кругах испанских анархистов и в Латинской Америке, хотя я почти ничего об этом не знаю.

Frederico: В Сан-Паулу было большое анархическое движение в начале 20-го века. Оно формировалось среди испанских и итальянских иммигрантов, которые составляли большинство населения города в то время. Они также делали сильный акцент на отказе от алкоголя.

Мне кажется, что в то время акцент делался именно на трезвость, потому что это было частью целого набора принципов, направленных на создание так называемых «мужчин и женщин нового общества». Был также диалог на тему физического развития, свободной любви и так далее, но дальше диалога ничего не зашло. Но все эти идеи не были основаны на принципах индивидуализма, как стрэйт эдж сегодня. Были более свободные отношения, если ты понимаешь, о чем я.

Gabriel: И что произошло с этим движением?

Frederico: В 1920 году анархическое движение в Бразилии пошло на убыль, причем это было связано с успехом большевистской революции. Некоторые анархисты переметнулись к коммунистам и основали первую коммунистическую партию в Бразилии. После этого все темы с трезвостью и здоровым образом жизни перестали рассматривать всерьез.

Gabriel: Как ты думаешь, могут ли такие мощные социальные движения вернуться в наши дни?

Frederico: Я не верю, что что-то подобное может произойти. Теперь у нас есть штука, которая называется «стрэйт эдж», и эта штука основана на трезвости. Но, я считаю что это лишь плод своего времени, и я не могу назвать стрэйт эдж движением. Это скорее субкультура, или контркультура, и здесь на первом плане стоит вопрос идентичности. Я думаю, что стрэйт эдж имеет мало общего с проекциями нового общества, как это было в начале 20 века с движением анархистов. Его главной целью является отстранение активистов от алкоголя и тому подобных вещей, чтобы не терять хватку и рассудок. Ну, так я себе его представляю. Я думаю, что если бы было что-то вроде общественного или политического стрэйт эдж движения с сильной позицией и критикой легальной и нелегальной фармацевтической промышленности, или, например, легального или нелегального употребления наркотиков, было бы нечто совершенно отличное от того, что было в прошлом.

Ислам, антифашизм и предрассудки

Пару дней назад мы гуляли с подругой и обсуждали, как я, человек с левацкими взглядами, могу быть религиозным и иметь религиозные ценности. «Взгляды», это конечно грубо сказано, но чтоб не тратить время на объяснения, буду называть это так. Я уже много раз разговаривал на эту тему со своими знакомыми или незнакомыми, но чем дальше, тем больше я удивляюсь количеству предрассудков и предубеждений в нашей субкультуре. Ну, их куча, так ведь? Ответ о том, что я не вижу здесь никаких противоречий, порождает много аргументов, среди которых и то, что религия предполагает иерархию, сексизм и гомофобию, и что религиозные деятели всегда поддерживает власть, зомбируют людей чтоб стрясти с них как можно больше бабла, и что все это мерзко и ужасно. Как объяснить человеку, который знает о моей или какой-то другой религии только со слов какого-нибудь из анархо-авторитетов, и в силу своей доверчивости или лени не хочет знать и понимать больше, я не знаю. Я могу как угодно говорить, что ни одна настоящая религия и ни один действительно религиозный человек на самом деле не может и не будет поощрять все то, в чем их любят упрекнуть, но я ведь не Жук и не Укроп, поэтому мне вряд ли поверят. Это было как-бы вступление, а основной частью будет статья одного француза, которая затрагивает тему религиозности в левом движении Франции, а также проблемы миграции и отношения к мигрантам в антифашистской среде. Я нашел ее в одном из номеров «Антифашистского мотива» и она показалась мне очень интересной и познавательной. Именно поэтому я и решил поделиться ей с вами.

В настоящее время во Франции идет сложная дискуссия по поводу ислама, который некоторым представляется как угроза нашему светскому обществу (во Франции ранее сложилась хорошая республиканская традиция не выносить религию за рамки частной жизни). Но в последние 15 лет мы стали свидетелями кампаний за или против хиджабов в школе, закона против ношения паранджи в общественных местах, традиционных пятничных молитв, занимающих по несколько улиц в том или ином квартале.В целом спектре мнений появляется определенное количество предрассудков, в той или иной степени расистских: тут сказывается и незнание того, чем же на самом деле является ислам или, скорее, различные формы ислама; и незнание множества причин, по которым девушки решают носить хиджаб, в отличие от устоявшегося мнения, что за них решают родители; и паранойя по поводу паранджи, которую носят всего одна-две тысячи женщин во всей стране; наконец, полное непонимание в вопросе многолюдных молитв, занимающих улицы якобы зимой и летом, под солнцем, в дождь и в снег. Для одних последнее — свидетельство воинствующего фанатизма этой прозелитской религии, тогда как другие, более объективные, наблюдатели видят в этом лишь то, что местная мечеть или молельная комната слишком малы, чтобы вместить верующих со всего района…Конечно, предрассудки муссируются правыми и ультраправыми группами, партиями и экспертами с четкой стратегией, чей основной принцип, по золотому правилу Карла Шмидта, состоит в определении врага. После 11 сентября, согласно теориям «столкновения цивилизаций», ислам, который отождествляют с политическими экстремистами, стал идеальной мишенью.К сожалению, и значительная часть левых попала в ловушку, расставленную некоторыми правыми и даже ультраправыми деятелями, которые взяли на вооружение несвойственные для них дискурс и аргументы: светскость, единство Республики, антикоммунотаризм, права женщин…Таким образом, появились личности и группы среди левых и даже среди феминисток, которые стали участвовать в этом новом дискурсе под республиканскими знаменами своих бывших злейших врагов. Большинство из них, переняв тот же тип дискурса, сохранили политическую дистанцию с ультра-правыми. Другие же, конечно, не столь многочисленные, докатились до того,что участвуют в совместных демонстрациях с неофашистскими группами или во всеуслышание заявляют о своем согласии с «новым республиканским дискурсом» незакомплексованных правых политиков.Что же стало причиной такого сближения групп, которые история разделила реками крови? Кем видят себя антифашистские активисты в этой дискуссии? Неужели они тоже поддались расистским или ксенофобским предрассудкам?Чтобы ответить на эти вопросы, нужно сначала определить место ислама во Франции, который тесно связан с магрибской либо с африканской иммиграцией. Возникает вопрос, почему эта дискуссия возникла только недавно, несмотря на то, что иммиграция — явление историческое. Что касается места антифашистов в этой дискуссии, необходимо подчеркнуть следующее: антифашизм во Франции нераздельно связан с историей левых и социального движения, хотя почти все антифашистские активисты сегодня — выходцы из либертарного движения. Они наследники этой истории, знают и принимают ее, заявляют о своих правах на нее.Антирасизм, неотделимый от антифашизма, видится в этом ряду с моральной, но прежде всего с политической точки зрения как способ эмансипации масс; идеология, берущая начало еще с дела Дрейфуса (конец XIX века). До этого среди рабочего класса, включая политически сознательных его представителей, нередко можно было встретить сильные ксенофобские настроения, главным образом в силу социальных причин: евреев часто ассоциировали с крупными предпринимателями, в итальянских и польских иммигрантах видели угрозу снижения зарплат, так как они соглашались на низкооплачиваемую работу. Из-за того, что они в основном были католиками в стране, где католицизм зачастую принимал сторону власть предержащих, их считали «предателями рабочего класса» и т.д.Дело Дрейфуса стало одним из важнейших толчков к осознанию того, что расизм и ксенофобия — это оружие патронов и государства в «разделении рабочего класса». Отдельная заслуга в этом принадлежит анархистам и некоторым представителям социалистического движения того времени. Предрассудки, конечно, не исчезли полностью (такова человеческая природа…), но расизм и ксенофобия были однозначно побеждены, и дальнейшие события — подъем фашизма и нацизма, жестокие профсоюзные битвы, сопротивление во время войны — создали в левой среде настоящую, глубоко укоренившуюся культуру интернационализма и антирасизма. Сегодня нет ни одной кампании солидарности с рабочими-мигрантами, кампании поддержки нелегальных мигрантов, которые хотя бы на словах не были поддержаны всеми французскими левыми. История же показывает, что те левые, которые заигрывали с расизмом и ксенофобией, всегда в конечном счете оказывались на ультраправом фланге.Мы говорим сейчас об общей культуре. Но не будем слишком идеалистичными: существовали и противоположные тенденции. Нынешняя государственная политика по криминализации «незаконных» мигрантов, проводимая правым правительством, ранее так же успешно проводилась социалистическими правительствами, и активистам из социалистической партии порой было трудно с этим мириться. В 1970-е годы Коммунистическая партия Франции взяла на вооружение лозунг «Произведем французское», который принял весьма неоднозначный смысл и который фашисты из Национального фронта с легкостью извратили, добавив «…руками французов». В рядах активного движения солидарности с палестинским народом, которое традиционно стояло на левых позициях из-за связей с арабскими иммигрантскими активистами, и исторически сложившегося после 1968 года интернационализма, у некоторых исчезла грань между антисионизмом и антисемитизмом. Эти люди немедленно исключались и изгонялись из любых демонстраций, конференций или собраний и в основной массе присоединялись к ультраправым.Были и другие: осознающие указанные границы, но, тем не менее, терпевшие — во имя единства в деле пропалестинской солидарности — явно антисемитскую риторику тех групп, которые зачастую были связаны с ультраправыми на почве антисемитизма. Для антифашистского сообщества здесь вопрос совершенно ясен: любое подобное сотрудничество неприемлемо, антифашистами ведется решительная и постоянная работа по разоблачению этих союзов. Граница с ксенофобской риторикой (hate-speech) или ксенофобскими группами (hate-groups) должна быть полностью непроницаемой, это верно всегда и везде. Новые «исламофобские» кампании стали настоящим вызовом для антифашистов и для всех левых в целом.Ислам во Франции тесно связан с историей магрибской иммиграции и предшествующей ей французской колонизации Северной Африки. Эти два явления важны для понимания нынешнего контекста.Ни один из основных республиканских принципов «Свобода, Равенство, Братство» не применяли (либо лишь делали вид, что применяли) по отношению к колонизованным, которые всегда имели статус граждан второго сорта (sous-citoyens). Уже в то время ссылались на их религию, чтобы подчеркнуть, насколько они «отличались», а следовательно, не могли быть приняты в гражданство. Доступ к образованию был предоставлен только ничтожному меньшинству, тогда как остальные нужны были для того, чтобы служить «европейцам». В левой среде большинство партий долгое время поддерживали колонизацию, считая своим долгом участвовать в «обучении туземцев» — патерналистская точка зрения, которая распространена и сейчас.После войны за независимость Алжира (1954-1962) контакты между Францией и ее бывшими колониями не прекратились: последние обеспечивали ее заводы полками иммигрантов, призванных поддерживать экономический рост того периода. Эти иммигранты, главным образом трудовые, приезжали не навсегда. По крайней мере, они так думали. Они мечтали вернуться на родину, стараясь не поддаваться на расистские провокации фашистов, полиции, сформированной во время Алжирской войны и сохранившей презрение ко всему арабскому, или бригадира на заводе. Тем не менее, во время социальных кризисов эти иммигранты пополняли ряды забастовщиков и синдикалистов, о чем многие забывают. Даже если они и были мусульманами, то это был «личный ислам»: лишь небольшое количество мечетей находились в руках чиновников — выходцев из страны эмиграции (в основном, Алжира и Марокко, либо из Турции), с позволения французского Министерства внутренних дел, которое контролировало эту сферу.Понадобилась целая цепь событий, чтобы этот классический постколониальный расизм трансформировался в широкую исламофобию. И прежде всего, появление на сцене ислама как такового.Серьезные социальные проблемы в рабочих кварталах в пригородах крупных городов иногда приводили к бунтам, начиная с 1990-х годов. Власти реагировали так же, как во времена колонизации: сначала обращались к имаму с просьбой разрядить обстановку, несмотря на то, что большинство бунтующей молодежи хоть и принадлежали к исламской культуре, но не обязательно было религиозным. Если этого было недостаточно, в дело вступала полиция. Естественно, различные исламские организации не упустили возможность получить в свои руки молельные комнаты, а затем и мечети в обмен на обязанность быть представителем властей, ссылаясь на роль социального миротворца. Ислам стал заметным.Второй фактор, возможно, самый важный: дети первого поколения иммигрантов родились и выросли во Франции. У них есть французское гражданство, но повседневный расизм и дискриминация, жертвами которых они становятся несмотря ни на что, заставили их действовать. Вместо того, чтобы опустить голову, как большинство их родителей, они громко заявили свои права на гражданство — впервые новое поколение появилось на политической и медиасцене как самостоятельная сила во время «Маршей равенства» 1983 и 1984 годов, которые прокатились по всей Франции. Разочарованные слабым долгосрочным влиянием, присвоением их движения политическими партиями или их дочерними ассоциациями (такими как «SOS Racisme»), невозможностью быть французом во Франции, которая их отталкивает, а также невозможностью быть частью страны своих предков, которую они не знают, многие из этих молодых людей обратились к исламу как к носителю идентичности. И чаще всего уже не к исламу во Франции, как их родители, а к исламу ИЗ Франции, через таких богословов как Тарик Рамадан (Tariq Ramadan) или через свои собственные искания. Этот ислам очень разнообразен, он может быть консервативным с очень фундаменталистскими или реакционными чертами, связанным с международной организацией «Братья-мусульмане», или же более социальным, напоминающим движение левых христиан, зародившееся в 1930-х годах, и связанным с социальным движением, главным образом через социальную работу в кварталах.В течение 1990-х годов гражданская война в Алжире между военной диктатурой и исламистскими повстанцами затронула Францию волной терактов, исполнителями которых были молодые французы с алжирскими корнями, обращенные в наиболее радикальный ислам. Эти инциденты, как и случай банды из Рубе, грабителей банков, ранее воевавших в «интернациональных бригадах» во время войны в Боснии в 1991-1996 гг., показали опасный образ радикального ислама, хотя его сторонники и очень малочисленны.11 сентября 2001 года массовые теракты в США спровоцировали волну исламофобии на Западе, сформулированную впоследствии в теории «столкновения цивилизаций». С этого момента все кому не лень критикуют ислам во Франции, сваливая в одну кучу историю с датскими карикатурами, девушек в хиджабах, терроризм, молитвы на улицах, иммиграцию и даже палестино-израильский конфликт. Организованное еврейское сообщество, которое мирно сосуществовало с мусульманами, тоже частично поддалось пропаганде ультраправых ради «противостояния общему врагу».Следует добавить, что ультраправые в нашей стране — сильные, но всегда маргинализируемые во время выборов — пользуются случаем, чтобы скопировать голландскую и скандинавские модели «популистских партий», которые появляются в Северной Европе под предлогом борьбы против ислама и защиты свобод (прав женщин, меньшинств, светскости и т.д.). Часть правых уже преуспела в этом и, как мы видим, часть левых повелась на антиисламскую пропаганду. Этому способствовала и теория «столкновения цивилизаций», так как она позволяет правым и ультраправым заработать более приемлемую и более «политически корректную» репутацию, чем у закоснелых постколониальных расистов.В левом движении дискуссия привела к расколу: кампании за или против хиджаба в школах и последовавший закон о его запрете радикализировали позиции внутри движения. С одной стороны оказались молодые мусульманки, отстаивающие свои убеждения (право на религию, право на самоопределение либо и то, и другое), а также сторонники школ для всех, а с другой стороны — искренние защитники светскости, смешавшие недоверие ко всем религиям с обычной исламофобией. Пропасть между ними разрастается, все чаще звучат заявления о недостаточной интеграции мусульман в республиканские ценности. В борьбе за самоопределение забывают про необходимый классовый анализ, что особенно прискорбно для левых. Ведь проблема ислама включает не только религию, но также классовый вопрос и вопрос городских районов: большинство мусульман — выходцы из бедных слоев и живут в рабочих кварталах. Большинство левых активистов — из среднего класса и живут в центре города. Речь идет о двух сообществах, которые редко соприкасаются на социальном или политическом уровне и которые обычно не знакомы друг с другом. Вот политический парадокс, который привел к серьезным последствиям: во время очередных региональных выборов левая партия представила список, в котором одна активистка оказалась мусульманкой, да еще и в хиджабе! Скандал — как партия, выступающая за светскость, могла выставить кандидатуру «явной мусульманки», а значит «противницы свободы женщин»? Рядовые активисты, выходцы из среды «обычных людей», как и сама активистка, пытались оправдаться, защитить идею, что быть мусульманином не мешает классовому сознанию, феминизму и активному участию в социальной борьбе как раз из-за своего происхождения из наиболее сознательной среды, — все напрасно. Женщина вынуждена была отступить, вскоре она вышла из партии вместе со своей группой и другими похожими группами. «Светские» левые праздновали победу. А люди на местах были ошеломлены: из-за слепоты белых буржуазных активистов из центра партия потеряла несколько групп активистов, которые представляли интересы низов и занимались конкретно левой тематикой — социальной сферой!Неужели можно быть мусульманином и левым? Мусульманином и за свободу женщин? Мусульманином и светским? Да, и даже антифашистом! Я стал свидетелем такого диалога: две девушки в чадрах яростно спорили с человеком, чья манера одеваться позволяла угадать в нем левого активиста. Подойдя поближе, чтобы защитить этого «товарища» от «фундаменталисток», я был удивлен, услышав, что говорят девушки: «Как? Ты споришь с UOIF («Союз исламских организаций Франции», могущественная организация, связанная c «Братьями-мусульманами»)? Это же буржуи! Им нет дела до бедных! И к тому же они связаны с Саркози и Соралем (распиаренный СМИ фашистский активист, который на почве антисемитизма ищет союзников в исламской среде). С фашистами и с их союзниками не спорят. С ними сражаются!» Не зря говорят, что внешность обманчива...Другая история: после убийства полицейским юноши арабского происхождения я пришел на акцию солидарности с несколькими активистами из «центра города». Нас встретили местные активисты, один из которых был из исламской религиозной группы. Так как один из «солидарных» выступал от имени гомосексуальной ассоциации, наша дискуссия затронула также тему гомосексуальности. Религиозный мусульманин был очень смущен: краснея, он признавал, что ислам осуждает гомосексуальность, и в то же время он был признателен этому товарищу за то, что он был одним из немногих из «центра», кто пришел к ним… В его представлении о «педиках» произошел настоящий переворот! Таким образом, солидарность затрагивает многие аспекты.Эти случаи показательны, хотя, конечно, не касаются всего ислама, который во Франции базируется на более консервативных или религиозных ценностях. Они показывают уровень предрассудков, обусловленных культурными, географическими и классовыми различиями, которые мешают дискуссиям, спорам, встречам, акциям. Активисты — наследники маршей 1983 года, мусульмане, упертые или нет, которые считают себя левыми, уже в течение 30 лет испытывают огромное недоверие ко всем левым партиям, которые стояли на патерналистских позициях и пытались ими манипулировать или использовать их, этих «хороших эксплуатируемых арабов, которых мы знаем, как защитить, лишь бы они молчали и не мешали нам действовать».Пропасть углубилась. Есть ли еще шанс ее заполнить? И что думают по этому поводу антифашисты?Большинство из них прекрасно осознали, и уже довольно давно, кто же они такие: «маленькие белые радикалы из среднего класса», как писал в 1992 году журнал «REFLEXes». Их деятельность не распространяется на рабочие кварталы пригородов, тем более, они там не живут. Они незнакомы с ними и понимают это. Это понимание собственного незнания уже является позитивным моментом, в сравнении с большинством левых… Вот показательный пример: одна фашистская группа организовала провокацию — на странице Facebook они сообщили о проведении пикника со свиными сосисками и алкоголем в квартале, где компактно проживают мусульмане. Левые группы собрались на контрдемонстрацию. И никто или почти никто не поинтересовался мнением организаций, расположенных в квартале! Префектура запретила фашистское собрание — к счастью, если можно так выразиться...Большинство антифашистов, таким образом, ограничиваются резким антирелигиозным дискурсом — против всех религий, не заостряя внимание специально на исламе: граница между исламофобией и расизмом стала очень тонкой, и здесь главное — не лить воду на мельницу ультраправых.Другие антифашисты начали посещать «тренинги» по исламу, чтобы с их помощью попытаться понять, что происходит в рабочих кварталах. Не получилось: на тренинги собиралось очень мало людей, и суть проблемы, как видим, не сводится к исламу.Наконец, есть небольшая группа антифашистов, которая пытается навести мосты между активистами из центра и с окраин, главным образом посредством образовательных конференций на тему ультраправых и связей, налаживанием которых они пытаются заниматься с жителями рабочих кварталов и некоторыми мусульманами. Участники проявляют большую заинтересованность — конференции притягивают очень разных активистов: людей из пригородов, арабов, белых или черных, девушек в хиджабах или феминисток, мусульман или светских, анархистов, коммунистов, даже социалистов. Процесс идет медленно, но полученные отзывы и просьбы о проведении таких конференций из тех мест, к которым у антифашистов до сих пор не было доступа, дают им понять, что они прокладывают новую дорогу.Однажды к этой группе обратились активисты из рабочих кварталов, среди которых некоторые афишируют свое исламское вероисповедание, по поводу конкретной информации — им показалась подозрительной листовка-обращение, опубликованная на популярных среди мусульман форумах. С тех пор они начали наводить порядок в своих рядах, иногда силой выдворяя антисемитские мусульманские группы с демонстраций солидарности с Палестиной или с собраний против полицейского насилия.Начинается новая история антифашизма, которая опирается как на социальную борьбу, так и на антиколониальное и постколониальное прошлое Франции. В центре этой новой страницы — солидарность…

Pierre Hérisson, перевод: Влад

Crew neck Inside Out

Иногда я выкладываю тут фотографии с разным типа мерчем. Можно подумать, что я решил показать всем свой гардероб, но всё совсем не так. Дело в том, что все это я делаю сам, к чему вас всех призываю. Иногда, как мне кажется, намного интереснее взять какую-нибудь шмотку из секонд хенда и сделать то, что тебе нравится самому, чем платить кучу денег за заказы с заграничных лэйблов. Это и круто, и d.i.y. Как говорится, d.i.y as it is. Прикол в том, что таким способом можно сделать себе любой дизаин любой футболки, даже той, которая уже сто лет не выпускается и уже не будет. Делается это очень просто. Вам потребуется только клейкая бумага (а кто-то делает на обычной, но использует двухсторонний скотч), принтер, на котором вы будете распечатывать нужную вам картинку, ножницы, акриловая краска нужных цветов и немного терпения. Да, еще, по словам некоторых моих друзей, вам потребуются руки, вставленные тем концом! Короче, вы берете бумагу, распечатываете на ней картинку, вырезаете ее маленькими ножницами или канцелярским ножом (кому как удобно) и клеите то, что получилось на ткань. Сложные рисунки, по типу того, что изображен на фотке сверху, стоит вырезать по частям. Сначала я вырезаю самые маленькие детальки и каждую из них по отдельности приклеиваю к ткани, потом более крупные, а потом уже все остальное. Двухцветные картинки я делаю тоже отдельно: сначала один цвет, потом другой. Можно сделать и вместе, но исходный результат будет зависеть от вашей аккуратности и иногда от густоты краски, так как она имеет свойство затекать в ненужные места и портить тем самым всю картинку. После того, как краска нанесена, дайте ей высохнуть. Потом можно смело отрывать бумагу и прогладить утюгом то, что получилось, чтобы закрепить краску. Когда я делаю что-то сложное, с кучей мелких деталей и жидкой краской, я отдираю трафик минут через 10 после нанесения краски, так как велика вероятность косяков. Пока краска не засохла, есть все шансы исправить от руки все то, что либо легло криво, либо затекло. Вот пожалуй и все, что я хотел вам сегодня рассказать. Желаю удачи!